Сравнение метафизических позиций Шекспира и Достоевского позволит нам прояснить различия понимания ими вины и греха, а также различие драмы и романа как художественных форм. Гамлет узнает от призрака о преступлении, но не верит ему. Первое, что Гамлет спрашивает, обращаясь к призраку отца: кто ты, посланник ада или рая? Гамлет допускает, что весть об убийстве — дьявольский морок, мираж, которым его хотят ввести в заблуждение. Гамлет ищет доказательства, а пока их нет, он, — принимает, в сущности, единственно возможное решение: притворяется сумасшедшим. Маска легкого помешательства — это пауза, которую берет Гамлет в поисках ответа. Цель Гамлета — свершить суд, осуществить справедливость, опираясь на собственный разум. Но его разум не находит опоры и обречен блуждать среди обстоятельств, что сродни театральному действу. Судьба Гамлета — судьба человека, возложившего на себя право судить и принимающего ответственность за вынесенный приговор. Совершенно таков и Клавдий. Он не может обратиться к Богу, потому что не видит оснований для собственного прощения. Клавдий осудил себя, и неважно при этом, себя он судит или другого. Гамлет и Клавдий — как бы один и тот же персонаж, взятый с различных, даже противоположных, сторон или точек зрения. Гамлет ищет суда над другим, Клавдий совершил суд над собой. В «Братьях Карамазовых» Митя спрашивает Алешу, знает ли он, что значит лететь пятами вверх и славить Господа. И Алеша твердо отвечает: знаю. Персонажи Достоевского стоят на позиции, которая просто незнакома персонажам Шекспира. Митя совершенно ясно понимает, какой позор совершает, но не теряет Бога от этого. Его глаза «повернуты внутрь», и это делает его открытым и добру и злу. Есть совершенно определенная граница, которая лежит между смыслом сюжетов, трагедией характеров, всей художественной тканью произведений Шекспира и Достоевского — это отношение к греху.