В СССР, как известно, отсутствовал жанр литературы и кинематографа ужасов — если под жанром понимать не единичные произведения, а, выражаясь метафорически, полноценную эстетическую «фабрику». Публичные порицания «эстетики хоррора» не означали, что советские писатели вообще не интересовались тем, чтобы каким-либо образом попробовать себя в роли «инженеров страха», но продвинуть на рынок советского искусства нечто напоминающее нарративы Г. Лавкрафта, С. Кинга или Р. А. Блоха в СССР им было бы чрезвычайно сложно. В более или менее откровенной форме страх, насилие и жестокость, если и получали право на присутствие в советском искусстве, то преимущественно в нарративах о войне — Гражданской или Великой отечественной. Соответствующая «образность» в более или менее развернутом виде временами пробивалась и в других жанрах. Статус «анклава», допускающего лимитированные обращения хоррору, сохранял, например, исторический жанр («Петр Первый» А. Н. Толстого, «Иван Грозный» В. И. Костылева и др.). Правда, количественно — по именованиям и тиражам — с военными нарративами другие жанры состязаться не могли. Но даже в случае с военными нарративами в разное время с различной степенью настойчивости и откровенности советская критика упорно поправляла тех, кто превышал формально никак и никем не устанавливаемые лимиты «ужасного». На этом фоне нельзя не выделить тот ни с чем на сравнимый по масштабу всплеск интереса к данной топике, который пришелся на 1941–1945 гг. Чрезвычайные условия, с одной стороны, позволили, с другой — заставили литераторов обращаться к ней постоянно. В то же время апелляции к «хоррору» не оставались для советских писателей самоцелью: верная своим принципам, советская литература продолжала служить определенной идеологической программе. В предлагаемом докладе меня будет интересовать как сама поэтика «ужасного», представленная в военных нарративах начала 1940-х гг., так и системы этических ценностей, которые либо открыто пропагандировались с ее помощью, либо имплицитно ею выражались. Вместе с тем я попытаюсь показать, что этика и «аксиология» литературы военного времени может быть описана в терминах «борьбы культов», среди которых культ вождя — не единственный.