Словесная репрезентации героя в послевоенном игровом звуковом кинематографе соотнесена с семантической нагруженностью молчания. Плакатность персонажей киноэпоса остро контрастировала на фоне сохранявшейся немоты хроники с ее образами реальных героев войны. Сокращение разрыва между игровым и неигровым кино в формах вербализации персонажа проявилось в экспериментах французской «новой волны».
Молчание как одно из выразительных средств и как форма поведения личности в кадре в кинематографе 60-х гг. приобрело особое значение. В оттепельном советском кино молчание было двояким — обозначало традиционный драматургический подтекст, но также молчаливость отражала слабую этическую позицию («промолчи, промолчи, попадешь в стукачи» Галича). Герой-шестидесятник, шифруя в молчании скрытое содержание кинопроизведения, всегда должен был решительно вербализовывать свою активную социальную роль.
Исихазм Андрея Рублева в фильме Тарковского предъявлял принципиально новую оппозицию слово/тишина на экране. Невыразимость, невысказываемость («непрозрачность») личности, немота как обретение высшей истины — все это сакрализовало бытие героя, сюжет и, в целом, модель личностного поведения, ориентированного на служение истинам аксиологического порядка.
Законченный вид сакрализация молчаливого героя приобрела в рамках иного жанра — мифологичного спагетти-вестерна, культивирующего маскулинность загадочно молчащего героя. В фильме Корбуччи «Il Grand Silencio» номинация персонажа (Silencio) манифестирует персонифицированное молчание как тип коммуникации, отождествляет его образ с молчанием высшего порядка. Немота приобретает иное экзистенциальное значение, отсылающее к опыту Тарковского. Она раздвигает возможности жанра вестерна — становится знаком истины и справедливости в ситуации молчания Бога.