Деструкция телесности и сломанные вещи представлены у Набокова в поэтических текстах («Кубы», «Ночные бабочки», «Я думаю о ней, о девочке, о дальней…»), пьесах («Полюс»), в рассказах («Удар крыла», «Катастрофа» и др.) и романах («Защита Лужина», «Подвиг», «Отчаяние», «Просвечивающие предметы» и др.). В раннем творчестве писателя интересует «точка встречи» инобытия и земного мира (при совпадении с двоемирием символистов, природа этого двоемирия иная [Александров 2017]). Эта «встреча» оказывается драматичной. Так, в стихотворении «Кубы» она происходит в деформированном пространстве города (Ночь. Друг на друга дома углами // валятся. Перешиблены тени. // Фонарь — сломанное пламя), но искажено и пространство дома («В комнате деревянный ветер косит // мебель. Зеркалу удержать трудно // стол, апельсины на подносе»). Привычные законы мира перестают работать. Деструкции подвергнуты и герои стихотворения («И лицо мое изумрудно», «Ты — в черном платье, полет, поэма // черных углов в этом мире пестром. // Упираешься, траурная теорема, // в потолок коленом острым»). Картина искаженного мира («В этом мире страшном, не нашем, Боже») возникает из «опечаток» — слово творца искажено «наборщиками» («буквы жизни и целые строки // наборщики переставили»). Платоновская идея эйдектического мира и его искажения в «дурных» копиях, характерная в целом для творчества модернистов (прежде всего, символистов), очевидно, находит отражение и в этом стихотворении Набокова, но специфически преломляясь сквозь тютчевскую максиму — «мысль изреченная есть ложь». Призыв героя «сложим крылья, мой ангел высокий» демонстрирует невозможность полета, неискаженного высказывания для обоих. В рассказе «Удар крыла», где вновь появляется мотив зеркала как границы миров, единство героя с ангелом уже отменено: герой не может справиться с присутствием инобытия в своей жизни и прячет ангела в шкаф, ломая ему крыло («Керн, спеша, поволок его к шкафу, откинул зеркальную дверь, стал вталкивать, втискивать крылья в скрипучую глубину. Он хватался за ребра их, старался согнуть их, вдавить. <…> Наконец, он крепко двинул дверью. В тот же миг изнутри вырвался раздирающий и нестерпимый вопль — вопль зверя, раздавленного колесом. Ах, он ему прищемил крыло»). Эта деформация влечет за собой катастрофу — гибель Изабель, которая уподоблена в рассказе Икару — мифологическому герою, дерзнувшему преодолеть земное притяжение и уподобиться богам (характерна номинация «летучая Изабель»): «С легким свистом она скользнула по трамплину, взлетела, повисла в воздухе — распятая. А затем... <…> на полном лету судорожно скорчилась и камнем упала…». Показательно, что и здесь катастрофа (« – Не понимаю... Грудная клетка проломана...») передана через читаемые героем строки: «Ясно, как будто крупным почерком написанное, встало перед ним: месть, удар крыла». Довольно явные лермонтовские реминисценции (демон и Тамара), безусловно, у Набокова приобретают дополнительные обертоны. Месть ангела герою связана не с соперничеством в любви, а с неготовностью героя принять «контакт» с ангелом, страх, который делает невозможным творческую реализацию: текст письма (рассказа) не складывается: «“Мой милый друг. Вот мое последнее письмо. <…> Он, вероятно, живет на вершине, где ловит горных орлов и питается их мясом...ˮ. Спохватился, резко вычеркнул, взял другой лист. <…> “Мой милый друг, – быстро писал Керн, – она искала незабываемых прикосновений, и вот теперь у нее родится крылатый зверек...ˮ А... Черт! Скомкал лист». Полет как преодоление земного притяжения у Набокова часто связан с творческим даром [Николаева 2019]. Поэтому при изображении летающих существ акцентируется внимание на сохранении или, напротив, деструкции крыльев («сломались крылышки» («Ночные бабочки»), с трудом летящая бабочка с бумажными крыльями («Просвечивающие предметы»)) . Телесная деформация нередко возникает в результате катастрофы, будь то прыжок с трамплина («Удар крыла») или автомобильная авария («Марк лежал забинтованный, исковерканный, лампа не качалась больше. Знакомый усатый толстяк, доктор в белом балахоне, растерянно урча, заглядывал ему в зрачки» («Катастрофа»). Ломка, деформация тела словно бы говорит о переходе тела в момент смерти в разряд вещей, отсюда — страх быть овеществленным («Ай, сломаешь!» («Подвиг»)). Но герои, наделенные даром (героическим, творческим и др.) «выпадают» в иное пространство, где «поломка», смерть отменяются («Защита Лужина», «Приглашение на казнь», «Подвиг») [Стрельникова 2015]. Герои, лишенные духовности, герои-марионетки отмечены признаками деформированной телесности («гротескного вида вдова», «задастая Грета» («Облако, озеро, башня»), зооморфности (зоологические образы в «Отчаянии»), прямых указаний на автоматизм, марионеточность («Король, дама, валет», «Приглашение на казнь», «Защита Лужина»). Сломанные, деформированные вещи часто связаны с мотивом памяти (сломанная трубка, подарок Марты, который хранит Драер («Король, дама, валет»), сломанное весло в комнате студента-спортсмена («Подвиг»). Но сломанные предметы могут вызывать страх (Герман убеждает себя, что не боится их: «как не боюсь сломанных вещей, чего их бояться!» («Отчаяние»)). И этот страх может быть связан с тем, что любое творение рано или поздно распадается на атомы, из которых будет состоять новое существо или вещь.
Литература: 
1. Александров В. Е. Набоков и потусторонность: метафизика, этика, эстетика. М.: Алетейя, 2017. 314 с.
2. Николаева Е. Г. Герой-сомнамбула в романе В. В. Набокова «Просвечивающие пред- меты» // Научный диалог. – 2019. — № 3. — С. 176–191. DOI: 10.24224/2227-1295-2019-3-176-191.
3. Стрельникова Л. Ю. Роман В. В. Набокова «Защита Лужина» как игровая модель шахматной гиперреальности // Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2015. №1. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/roman-v-v-nabokova-zaschita-luzhina-kak-igrovaya-model-shahmatnoy-... (дата обращения: 10.01.2023).