В стихотворении Проперция 2.8 лирический герой, покинутый возлюбленной, воображает свою смерть и негодует из-за того, что Кинфия возрадуется и осквернит его могилу. Затем он неожиданно вспоминает миф о Гемоне, покончившем с собой над могилой Антигоны, и уже после этого выражает намерение убить Кинфию. Это место (а именно ст. 21–24) уже много лет считается трудным для интерпретации, поскольку сравнение неверной Кинфии с добродетельной Антигоной выглядит неуместным, а переход от мифологического примера к воображаемому убийству возлюбленной — нелогичным.
Ученые по-разному решали эту проблему. А. Ла Пенна предлагал изменить порядок стихов таким образом, чтобы решение об убийстве Кинфии предваряло exemplum. Это во многом разъяснило бы ситуацию, однако перед нами все еще остаются две трудности: на каком основании Проперций сравнивает Кинфию и Антигону и почему смерть Проперция в таком случае все равно предшествует смерти Кинфии? П. Й. Энк считает, что Проперций вовсе не сравнивает Антигону с Кинфией, а лишь себя с Гемоном. Т. Э. Сьютс, чья гипотеза представляется нам неправдоподобной уже в силу своей сложности, делит мысль Проперция на три составляющих: сперва поэт думает об Антигоне в контексте другого эпизода мифа, а именно погребения Полиника (что, как нам кажется, невозможно доказать, поскольку в тексте об этом речи не идет), далее по ассоциации вспоминает о Гемоне и сравнивает себя только с ним, а затем вновь привлекает Антигону, чтобы оправдать смерть Кинфии.
В докладе мы предлагаем посмотреть на эти стихи с иного ракурса, переосмыслив гендерные роли в сравнении Кинфии и Проперция с Гемоном и Антигоной. Как мы надеемся показать, exempla, в которых поэт уподобляет себя мифологической героине, а свою возлюбленную — герою, входят в арсенал римской любовной поэзии уже начиная с Катулла и, по-видимому, представляют собой особый литературный прием, демонстративно нарушающий читательские ожидания и служащий одним из проявлений «новой чувствительности».