Ритуально-мифологические элементы в поэтике романа Дж. Гарднера «Грендель»
Антон Александрович Калашников
Докладчик
магистрант 2 курса
Санкт-Петербургский государственный университет
Санкт-Петербургский государственный университет
Ключевые слова, аннотация
В докладе рассматривается актуализация мифологемы и ритуалемы жертвоприношения в романе американского писателя Дж. Гарднера «Грендель». Прослеживается реализация комплекса мотивов ритуальной жертвы на уровнях сюжета и поэтики романа с целью расширить устоявшуюся в литературоведении интерпретацию «Гренделя» как своеобразной морально-философской притчи. Выдвигается гипотеза о том, каким образом роман Гарднера и его концепция «нравственной литературы» дополняют теорию исторического развития европейского романа М. М. Бахтина.
Тезисы
«Грендель» (1971) — роман американского писателя Дж. Гарднера (1933—1982, Gardner), воспроизводящий один из эпизодов англосаксонского эпоса «Беовульф» от лица монстра-антагониста. Заведомая известность для читателя общих рамок сюжета создаёт у Гарднера эффект «предначертанности» судьбы Гренделя — интрадиегетического нарратора и центрального персонажа, — а также неокончательности, неполноты его мировосприятия. Исследователи «Гренделя» Г. Моррис (Morris) и Л. Баттс (Butts), писали о «зачарованности» монстра языковой стихией. Как некий постмодернистский художник слова Грендель, описывающий всё мироздание, уверен, что в бытии есть только язык, условности которого полностью формируют мышление, и в то же время «реальна» лишь непознаваемая материальность, которую люди наделяют субъективными смыслами с помощью языковых конструктов.
Д. Макуильямс (McWilliams) в анализе «Гренделя» через призму теории романного слова М. М. Бахтина указывал, что сознание монстра представляет собой образ современной культуры, раздробленной на множество фрагментов, не образующих единства. Авторское «я» Гренделя оформляется в стихии «чужого слова». Однако читатель, по мысли Гарднера как теоретика «нравственной литературы» («moral fiction»), приходит в результате восприятия истинного произведения искусства к осознанию концептуальной целостности бытия, которая не провозглашается в готовом виде, но творится в произведении. Эта теория может быть расценена как продолжение бахтинской схемы истории романа: от средневековой унифицированности языка и смысла через гетерогенность «голосов» и смыслов в романе Нового времени к созданию единого смысла в диалоге текста (в т. ч. «полифонического» романа, подобного «Гренделю») с читателем.
Гетерогенность сознания Гренделя (и современного читателя) трансформируется в единство через мифологему и ритуалему жертвоприношения, отражающуюся в поэтике наррации. Грендель как маргинал, необходимый человеческому сообществу для самоопределения через ритуальное убийство, отвечает антропологической концепции «козла отпущения», в т. ч. «жертвы отпущения» Р. Жирара (Girard). Беовульф, ни разу не названный Гренделем по имени (поскольку в образе героя сосредоточено предчувствие «воскресения» в едином мировом смысле), убивает монстра в XII главе, идентифицируясь с ним, как жрец с жертвой. Субъективизированное повествование Гренделя становится материалом для построения образа «воскресшего» мира. Это отражает композицию «Кентерберийских рассказов», к прологу из которых отсылает первый эпизод «Гренделя». Гетерогенные, захваченные стихией карнавального смеха «Рассказы» венчаются проповедью Священника и «Отречением Чосера» — как и жизнь Гренделя, пусть и противящегося этому до последней своей реплики, оканчивается воссоединением с мирозданием и его единым смыслом.
Д. Макуильямс (McWilliams) в анализе «Гренделя» через призму теории романного слова М. М. Бахтина указывал, что сознание монстра представляет собой образ современной культуры, раздробленной на множество фрагментов, не образующих единства. Авторское «я» Гренделя оформляется в стихии «чужого слова». Однако читатель, по мысли Гарднера как теоретика «нравственной литературы» («moral fiction»), приходит в результате восприятия истинного произведения искусства к осознанию концептуальной целостности бытия, которая не провозглашается в готовом виде, но творится в произведении. Эта теория может быть расценена как продолжение бахтинской схемы истории романа: от средневековой унифицированности языка и смысла через гетерогенность «голосов» и смыслов в романе Нового времени к созданию единого смысла в диалоге текста (в т. ч. «полифонического» романа, подобного «Гренделю») с читателем.
Гетерогенность сознания Гренделя (и современного читателя) трансформируется в единство через мифологему и ритуалему жертвоприношения, отражающуюся в поэтике наррации. Грендель как маргинал, необходимый человеческому сообществу для самоопределения через ритуальное убийство, отвечает антропологической концепции «козла отпущения», в т. ч. «жертвы отпущения» Р. Жирара (Girard). Беовульф, ни разу не названный Гренделем по имени (поскольку в образе героя сосредоточено предчувствие «воскресения» в едином мировом смысле), убивает монстра в XII главе, идентифицируясь с ним, как жрец с жертвой. Субъективизированное повествование Гренделя становится материалом для построения образа «воскресшего» мира. Это отражает композицию «Кентерберийских рассказов», к прологу из которых отсылает первый эпизод «Гренделя». Гетерогенные, захваченные стихией карнавального смеха «Рассказы» венчаются проповедью Священника и «Отречением Чосера» — как и жизнь Гренделя, пусть и противящегося этому до последней своей реплики, оканчивается воссоединением с мирозданием и его единым смыслом.