Предприняв попытку описать феномен эмотивного и рефлективного лексикона носителя диалектов, мы пришли к убеждению, что это сложное явление нельзя рассматривать, используя методологический аппарат лишь одной науки. Поскольку лексикон нельзя воспринимать как реалию, не зависящую от экстралингвистических факторов, при анализе речи носителя говора следует учитывать и то, как он воспринимает мир, его мировоззрение и мифологические представления. Только в этом случае представляется возможным провести подробное и достоверное исследование эмотивного и рефлективного лексикона носителей диалектов.
Поскольку большинство диалектоносителей — крестьяне, хранители народной культуры, и оценивают окружающий мир через призму традиционного мистического сознания, некоторые проявления эмоций представляются им опасными с точки зрения вреда, наносимого тёмными силами человеку — субъекту проявления этой эмоции. В частности, слишком сильная печаль по уехавшему или погибшему осуждается как опасная эмоция, позволяющая призвать существо из другого мира, способное причинить вред как самому носителю эмоции, так и всему сообществу, поэтому подобное проявление чувств осуждается. Ярким подтверждением нашего тезиса может служить архаическая история о «подменном муже», место которого занимает нечистый дух, рассказанная жительницей Сорокинского района Тюменской области студентке в 2001 г., уже в XXI в.:
«Две систры замуш вышли, а их забрали в армию. В одной уже ребенак был, а в одной нет. Ну ани плакали, плакали, приплакали их (здесь и далее курсив мой – М.В.). Ани стали хадить да их как салдаты. Прийдут и за стол садяца и спать с ымя лажаца, ну как сваи мужики. А патом у аднаво, у каторай дифчонка была, упала ложка пад стол. Он палес за лошкай и увидали, што у ево хвост. […] Ну ана видать дагадалась, што нихарашо дела, взила ребенка и ушла. А их эти печки были зделаны, в сиротке котлы вмазывали, грели воду, сутками вада грелась. И ани ф той печке сварили эту бабу. Наутра пришли, а ана в катле лежит. И черес два дня и салдаты пришли, мужики. Плачут вот, приплачут. Нильзя никагда плакать» (Сорокинский р-н, 2001).
Можно сделать вывод, что в диалектном глаголе «плакать» (проявлять сильную печаль по уехавшему или погибшему супругу\близкому родственнику) актуализируются не только семы ‘уместность проявления эмоции вовне’, ‘отрицательно оцениваемое действие’, но и сема ‘опасность’. Все эти компоненты значения слова не определяются вне контекста, в том числе и культурологического, антропологического контекста. В представлении крестьянина «худое событие» всегда связано с определённым сломом пространства (попадание на запретную территорию, в «худое место», в чужой след) или временным «сломом» – особые «дурные», «неудачные» часы или минуты, дни, особые события в жизни человека или социума (война, голод, другие бедствия). Это ощущение «разорванности» привычного мира находят отражение в эмотивной лексике носителя говоров: «кричит лихоманкой» вдова, получившая похоронку на мужа, как кричала бы, повстречав на перекрестке дорог призрачное существо лихоманку (лихорадку) и серьёзно заболев после этой встречи — в её понимании и то, и другое события равно вероятны: «Лихоматно кричяла, рвала на себе волосья, как получила похоронку-ту» [Словарь, 2014, с. 82]. Во фразеологических сочетаниях «лихоматным голосом реветь», «лихоматно (лихоманкой) кричать» проявляются не только компоненты значения ‘чрезмерность эмоциональной реакции’, ‘отсутствие контроля’, но и компонент ‘под влиянием чужой воли’, который можно вычленить только с учётом лингвокультурного аспекта.
Подобные мифологические представления об устройстве мира оказали влияние и на рефлективный лексикон. В представлении носителя диалекта невидимые существа — лихорадки поражают не только душу, но и сознание человека, заставляя его терять память, знать только то, что они позволят — то есть ничего: «Лихорадку он знат, ниче он не знат; когда-то знал, а сейчас старик уже, забыл» [Прокошева, 2002, с.139] «Знать лихорадку» — «не знать ничего», ‘полное отсутствие признака’, и в семантике так же, как и в предыдущем примере, выделяется компонент ‘под влиянием чужой воли’. Он же ярко проявляется в таких фразеологических оборотах, как «лихорадку гнать» («Он вечно лихорадку гонит, боронит не своё, как под язык попало» [Там же. С.80]) или говорить «не своим голосом», «боронить не своё» («Вовсе не своё ты боронишь, не было этого» [Там же. С.28], «несвоичко» («Столь сильно болела – несвоичко говорила иной раз») [Там же. С.82].
Таким образом, можно прийти к выводу, что для семантического анализа лексических единиц эмотивного и рефлективного лексикона носителя традиционного крестьянского мировоззрения, к числу которых можно отнести едва ли не каждого информанта, необходимо учитывать такие экстралингвистические факторы, как особенности народной мифологии, отраженной в языковой картине мира. Поскольку мифологический компонент значения проявляется как в говорах Пермской области (Предуралье), так и в старожильческих говорах Юга Тюменской области (Зауралье), представляется возможным говорить о наличии смысловых универсалий, определенных смыслах, декодируемых носителями благодаря общности мифологем, закрепленных в картине мира носителей обоих диалектов.
Список литературы   
1.  Прокошева К. Н. Фразеологический словарь пермских говоров. Пермь: ПГУ, 2002. 432 с.
2.  Словарь русских старожильческих говоров Юга Тюменской области / под ред. С. М. Беляковой.Тюмень: ТюмГУ, 2014. В 2 Т. Т 1. 400 с.