Проблема исторического мифотворчества в творчестве Джулиана Барнса традиционно рассматривается в контексте нарративистских концепций историографии (Х. Уайт, Ф.Р. Анкерсмит, Д. ЛаКапра). Нарративистская философия истории подразумевает, что путь к историческому знанию лежит через репрезентацию (нарратив с добавочными смыслами). Историческая реальность текстуальна: автор выстраивает исторический нарратив на основе других текстов, интерпретируя их и дополняя вымыслом. В романе «История мира в 10, 5 главах» сам Барнс называет это «фабуляцией» и формулирует собственный метод: «Берете несколько подлинных фактов и строите на них новый сюжет».  
В романе «Шум времени» (2016 г.) мы действительно имеем дело уже с вторичной интерпретацией исторической реальности. В послесловии Барнс открыто раскрывает свои источники («Свидетельство. Воспоминания Дмитрия Шостаковича» Соломона Волкова, монография «Жизнь Шостаковича, рассказанная современниками» Элизабет Уилсон сборник интервью с детьми композитора «Вспоминая Шостаковича»). При всем их разнообразии, Барнс не собирался создать еще одну биографию Шостаковича (свое послесловие он так и заканчивает: «…авторство этой книги принадлежит мне; если вам не нравится, читайте Элизабет Уилсон»). Его задачей было написать роман, дополняя исторические факты собственной фантазией, а также в очередной раз создать свою собственную модель восприятия прошлого.
Общим выводом нарративистского подхода является неизбежный релятивизм исторического знания, из которого вытекают две проблемы: так называемый «онтологический пессимизм» и признание принципиальной вариативности истории, а значит и капитуляция перед её неоднозначностью и затемнённостью, отказ от поиска истины. Однако возникает сложность, которую можно условно назвать «загадкой Интермедии» - половины главы из романа «История мира в 10,5 главах», в которой в качестве мировоззренческих основ Барнс называет «любовь и правду». Призыв «верить, что объективная истина достижима» звучит как программная установка, но в то же время вступает в противоречие с остальным материалом, в котором история у Барнса всегда рассказывается, а значит интерпретируется, видоизменяется, варьируется, заблуждается и вводит в заблуждение. 
Данное противоречие является фундаментальной частью мировоззрения Барнса, касающейся сферы работы с прошлым. Он намеренно использует нарративистские концепции, пародирует их, однако конечной целью для Барнса является не признание эпистемологической беспомощности, а напротив — попытка найти в истории хотя бы элементы подлинного, отнестись к ней внимательнее, более критично и честно (что иногда подразумевает и наличие в истории «слепых зон», которые мы можем заполнить только вымыслом).
В романе «Шум времени» Барнс делает это с помощью оппозиции «внешней» и «внутренней» истории. Историей «внутренней» является жизнь композитора Д.Д. Шостаковича, которая протекает на фоне «внешней» истории советского государства. На несоответствии внешнего и внутреннего строится авторская ирония, всё более трагично звучащая от главы к главе. Во второй части романа «В самолёте» отчетливо видна пропасть между внешними событиями (торжественный приём делегации советских композиторов в США) и тех эмоций, которые испытывает Шостакович внутри (стыд и страх). Своего пика чувство стыда достигает в тот момент, когда Шостакович публично, хотя и не по своей воле, выступает против Стравинского и его музыки. Внутренний монолог (высшая степень интимности) становится единственной возможностью говорить правдиво.
«Внешняя» история представлена у Барнса как «мир наоборот» («Мир вновь перевернулся с ног на голову», — замечает Шостакович). Это выражается, например, в формуле «настанут лучшие времена», под которой подразумевается ровно противоположное (иронически этот мотив обыгрывается в тосте Шостаковича, который он произносит каждый Новый год: «Выпьем за то, чтобы только не лучше!»). В оппозиции «лучшим временам» находятся звучащие рефреном первые строки каждой главы романа: «Он твердо знал одно: сейчас настали худшие времена». Причем с каждой главой времена, в восприятии героя, становятся всё хуже и хуже. Официальный фасад жизни как будто улучшается, а человек (запертый в этом фасаде, как в тюрьме) чувствует себя всё хуже.
Шостакович оценивает свою собственную жизнь как проигрыш: не только официальной, «внешней» истории, но и в широком смысле — времени. В последней главе композитор вспоминает события первой главы, начала своей жизни. Выводы неутешительны: его собственный мир перевернулся с ног на голову и стал «миром наоборот». Он проиграл «шуму времени».
Метафора «шум времени» в романе нагружена и экзистенциальным смыслом: время, в котором живёт человек, преподносит ему испытания. История представлена как череда трагедий, но так как они повторяются из раза в раз, а человечество так и не делает выводов, то и трагедии превращаются в фарс. Композитор рассуждает об этом со свойственной ему горькой иронией, за которой слышен голос самого Барнса: «Он знает одно: когда… если… нынешние времена пройдут, людям захочется упрощенной версии того, что уже было. Что ж, имеют право».
В финале Шостакович выносит сам себе приговор как человеку, но всё-таки сохраняет себя как художник. Искусство стремится за пределы конкретного исторического времени — в вечность. Только музыка позволяет говорить честно и становится единственной возможностью противостоять тирании истории и «шуму времени».