Вплоть до середины XIX века практически каждая семья, вне зависимости от сословия, имела опыт младенческой смерти. В севернорусской деревне повсеместная медицинская помощь возникла в 60-е гг. прошлого столетия. Трудные, неудачные роды и детские болезни, нередко смертельно опасные, оказывались частым явлением даже в послевоенное время. Опыт утраты нужно было уметь пережить всем членам семьи, и в первую очередь — матери. Утрата — один из терминов в психологии, который используется при описании человеческого опыта в случае смерти близкого человека [Волкан, Зинтл 2014; Заманаева 2007; Ялом, Ялом 2021]. Возможность утраты в случае тяжелой болезни ребенка или его смерти определяет беспомощность и растерянность матери, ее отрицание происходящего. Важно вынести этот опыт на уровень сознания (например, назвать) и прожить его с помощью символических действий [Леви-Стросс 1985: С. 175–176]. Ф. Е. Василюк, исследовавший переживания как особую работу сознания, пишет: «Внешние действия осуществляют работу переживания ‹...› через изменения сознания субъекта и вообще его психологического мира. Это поведение иногда носит ритуально-символический характер, действуя в этом случае за счет подключения индивидуального сознания к организующим его движение особым символическим структурам, отработанным в культуре и сконцентрировавшим в себе опыт человеческого переживания типических событий и обстоятельств жизни» [Василюк 1984: С. 28–29]. Другими словами, ситуации кризиса должны быть названы и обязательно пережиты как опыт. Жизненные разрывы (такие как смертельная болезнь или собственно смерть) нуждается в деятельности по созиданию смыслов.   Изменения внутреннего мира возможны через ритуал.  Умерших в младенчестве провожают иначе, чем взрослых. Об этом хорошо свидетельствуют похоронные фотографии, которые хранятся в нашем архиве. Так, например, мы заметили, что в отличие от гробов взрослых, украшенных венками, искусственными цветами, с наличием в них личных вещей покойников (очки, кепки, трубки и пр.), в младенческих гробиках есть только «постелька». Их провожают не так, как детей более старшего возраста. В случае смерти матери и младенца их хоронили вместе, не разлучая.Также на территориях, где мы проводили наши полевые исследования, не были зафиксированы причитания над младенцами. Исследователь Д. Рассел указывал на то, что женщины учили матерей, потерявших детей не плакать по ним, убеждая их, что судьба умерших младенцев теперь находится в руках Божьих. Такое убеждение было направлено на заботу о душевном состоянии женщин, понесших утрату [Ransel 2000: p. 190]. Как было замечено, мать обычно не оказывалась наедине со своим горем, всегда была старшая («бабка», «тетка», «соседка»), которая помогала подвести ее к принятию возможной утраты младенца.Мы неоднократно фиксировали строгое правило, согласно которому матери не навещают могилы детей, умерших во младенчестве.  В Лешуконском районе Архангельской области мы записали историю женщины, которая даже не знала, где могила ее ребенка, умершего при родах, так как хоронили его в тайне от нее. Это тоже важное отличие от помин взрослого человека. На Русском Севере неоднократно были записаны истории о том, что взрослому человеку сильно тосковать по покойным плохо и опасно, но посещать могилу не запрещается. В случае смерти младенца наоборот: по нему можно плакать (‹А плакать по нем можно?› «Как нельзя? Какая натура?»), но не стоит навещать могилу на кладбище. Таким образом, похороны младенца представляют собой переход особого рода: его не провожают в мир предков (родителей), который открывается в похоронных причетах. Это другое пространство, границы с которым проницаемы, о чем свидетельствуют сюжеты мифологических рассказов или вещие сны, в которых покойные дети являются матерям или другим ближайшим родственникам. Нарративы о таких явлениях рассказываются друг другу и сохраняются в семейной памяти. Тот мир, куда «провожают» младенца, находится где-то поблизости, и его душа всегда готова вернуться. Так, согласно севернорусской традиции в семье сохраняются имена умерших младенцев (или тех, кто дожил свой срок). В одной семье дети знают имена своих умерших братьев и сестер. Новорожденного могли назвать именем прежнего умершего младенца, полагая что это одна и та же душа, которая стремится прийти в эту семью, вновь и вновь совершая попытки перехода. Так имя создавало и удерживало место в системе семейных отношений и рода.Материалом для доклада послужили записи фольклорного архива СПбГУ и ЭА «Российская повседневность», сделанный в период с 1980-х XX в. по 2022 г. на территориях Архангельской и Вологодской областей. 

Василюк Ф. Е. Психология переживания. Анализ преодоления критических ситуаций. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1984;
Волкан В. Д., Зинтл Э. Жизнь после утраты. Психология горевания. М.: Когито-Центр, 2014;
Заманаева Ю. В. Утрата близкого человека — испытание жизнью. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2007;
Леви-Стросс К. Структурная антропология. М.: Наука, 1985;
Ялом И., Ялом М. Вопрос смерти и жизни. М.: Бомбора, 2021. Ransel Village Mothers: Three Generations of Change in Russia and Tataria. Bloomington; Indianapolis: Indiana University press, 2000.