«Муравьиная» топика в творчестве Толстого и Достоевского имеет общие корни: это устойчивый символ утопии и антиутопии в европейской литературе. В «Записках из подполья» муравейник соединяется у Достоевского с наукой и формулами «рациональных истин». Эти мысли Достоевский продолжает развивать в  «Дневнике писателя» за сентябрь-ноябрь 1877 г. «Метафора “муравейника”, на протяжении всего творчества Достоевского <…> неизменно ассоциировалась в социалистическим (коммунистическим) устройством общества как тоталитарная модель социума» [Ипатова 2002: 31]. Изначальная «семантическая разноголосица» в функционировании топосов «муравья» и «муравейника» позволяет Л. Н. Толстому наполнять их смыслами, противоположными смыслам Достоевского. Эти топосы включаются писателями в очень близкие контексты, выявляя очевидные несовпадения во взглядах. Одним из таких общих контекстов является тема масонства. Масонская «тайна муравья», которая «мерещилась» Достоевскому, у Толстого осмыслялась  как  идеал «муравейных братьев», «льнущих любовно друг к другу <…> под всем небесным сводом всех людей мира» [Толстой 1978-1984:  10,  427].  Муравьи фигурируют у Толстого в тех же контекстах, что и пчелы. В этом смысле особенно  показательны два описания  Москвы в романе «Война и мир»: первое — опустевшей Москвы в  эпизоде, когда Наполеон ждет «депутацию» у ворот города, и второе — разоренной Москвы, куда после отступления французов возвращаются  люди. Оба описания связаны с толстовской концепцией истории как «бессознательной, общей, роевой жизни человечества». В первом случае писатель использует образ улья, во втором — муравейника. Особенно часто муравьиная топика появляется у Толстого в публицистических и религиозно-философских текстах 1880–1890-х гг.  В трактате «О жизни» появляется метафора перевернутого муравейника, построенного потерявшими ориентир насекомыми. Эта метафора поддерживает рассуждения писателя о безумии «нерабочего сословия», которому по происхождению принадлежит он сам. На место «инстинкта животных» «механический» социализм в интерпретации Достоевского подставляет науку, но «общество невозможно сконструировать согласно чьим-то намерениям и пожеланиям, выраженным в виде социальной теории». Научные теории в организации общества отрицает и Толстой. В трактате «Так что же нам делать?» он отвергает позитивистские построения. И здесь видно, как сходятся между собой Толстой и Достоевский, оба отталкиваясь от метафоры «безошибочного муравейника» с основанием в науке, абсолютно невозможным для построения свободного человеческого сообщества. В основе такого сообщества, по Достоевскому, может лежать «славянская идея», способная привести людей к согласию. Ее фундаментом является православная вера. О вере говорит и Толстой.  При всех кардинальных разногласиях, касающихся вопросов веры и православия, мыслители сходятся в одном: невозможно построить справедливое общество рациональным путем, в основе его должен лежать свет нравственных истин и «идеал Христа», который, повторюсь, писатели понимают по-разному. И в этом контексте неожиданно образ муравейника у Толстого, равно как у Достоевского, приобретает негативный характер: «Может быть, что все это так нужно и свойственно людям, как свойственно муравьям жить в муравейниках, пчелам в ульях, и тем и другим воевать и работать для исполнения закона своей жизни. <…> Но сердце человеческое не верит этому» («Воззвание») [Толстой 1928-1958: 27, 541]. На этом схождения не заканчиваются. Образ муравейника появляется у Достоевского в «Дневнике писателя за 1877 год» в третьей главе «“Анна Каренина” как факт особого значения». Достоевский утверждает, что  роман Толстого — это тот «факт», который может «отвечать за нас  Европе». И дело не в том, что с «Анной Карениной» не сможет сравниться не один современный европейский роман, а в том, что он «составляет нашу особенность перед европейским миром». Идея этого мира  состоит в «научной разработке» «единительной силы человечества в общежитии». И вот здесь Достоевский обращается к образу муравейника: «…ждут будущего муравейника, а пока зальют мир кровью» [Достоевский 1972-1990: 25, 201]. «…Никакой муравейник, никакое торжество “четвертого сословия”, никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а следственно, и от виновности и преступности». «Зло,  —  продолжает Достоевский, — таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты <…> нет и не может быть еще ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, кто говорит: “Мне отмщение и аз воздам”». А любой  «судья человеческий» должен прибегнуть только к «Милосердию и Любви», что гениально показывает  «сцена смертельной болезни героини романа» [Достоевский 1972-1990: 25, 202]. Как известно, в своем романе Толстой, безусловно, выступает против основ европейской цивилизации, что и привлекает Достоевского. И для него Европа превращается в рационально устроенный «безошибочный муравейник», поэтому все цивилизационные достижения в романе служат метафорикой для обозначения гибельности европейского пути. Толстой обращает Левина к народу, который сохраняет и передает «крестьянскую» — в контексте романа «христианскую» —традицию, которую и должна утвердиться в основе особого русского пути. На этом примиряются оба писателя, по-разному, однако, понимающие этот путь и его перспективы.
Литература
1. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. : в 30 т.  Л., 1972–1990.
2. Ипатова С. А. «Муравейник» в социальной прогностике Платонова и Достоевского // Творчество Андрея Платонова: Исследования и материалы. Книга 4. СПб, 2008. С. 22–38.
3. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: в 90 т.М.-Л., 1028-1958. 4. Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 22 т. М., 1978–1984.