Авторитарное слово предназначено для трансляции неких положений, которые вещающий индивид считает безусловными истинами, не подлежащими сомнению и не требующими доказательств. «Авторитарное слово требует от нас безусловного признания, а вовсе не свободного овладения и ассимиляции со своим собственным словом» (Бахтин). Носитель авторитарного слова обращается к реципиентам как взрослый к детям, как посвященный к неофитам. Соответственно, аргументация в подобных случаях либо отсутствует вообще, либо предельно редуцирована.Основная цель нашего исследования связана с вопросом о том, как авторитарное слово, которое М. Бахтин справедливо характеризовал как инертное, догматичное, ригидное, сосуществует с культурно-идеологическими реалиями нового времени. Отвечая на данный вопрос, необходимо прежде всего учесть то обстоятельство, что в литературе современной эпохи авторитарно-проповедническое слово практически не встречается в беспримесном виде: чаще всего переключение повествования на «вещающий» регистр носит ситуативно-фрагментарный характер. Проповедническая риторика в большинстве случаев оказывается транспонирована в структуру некоего текста, где доминируют иные, рационально-информативные начала, в результате же она существенно утрачивает присущую ей монологическую ригидность.Смысловым ядром авторитарного слова является, как правило, некий морально-идеологический концепт, как будто бы наделённый статусом безусловной истины высшего порядка. Однако при более тщательном рассмотрении ключевой постулат, составляющий основу авторитарного слова, обнаруживает либо заведомо утопический, либо крайне сложный в плане реализации характер. И в этом отношении особого внимания заслуживает бахтинский посыл о внутренней неубедительности авторитарного слова. В самом деле, переключение повествования с обиходно-информативного регистра на авторитарно-проповеднический обусловлено, кроме всего прочего, сомнениями автора дискурса в истинности ключевого постулата. Авторитарно-проповедническое аффективное возбуждение в какой-то степени следует признать признаком подспудного скепсиса – отчасти именно персональные колебания автор-идеолог и пытается заглушить «вещающим» словом.Зачастую авторитарно-проповеднический дискурс обнаруживает исповедально-автобиографическую природу. В ходе анализа нередко раскрывается связь воспеваемых духовно-нравственных ценностей и обличаемых пороков с персональными психотравмами и дисфункциями писателя-идеолога. В этом плане любая авторитарная проповедь в какой-то мере являет собою, хотя бы отчасти, и исповедь.Ярким примером вышесказанного является рассказ А. Солженицына «Матренин двор». Ключевой постулат, составляющий в этом произведении основу авторитарно-проповеднической риторики, связан с апологией праведнического бескорыстия и обличением меркантильности в любых ее проявлениях. Однако программа преодоления власти плоти и материальных благ над духом человека, развернутая в рамках идеологической риторики, опровергается логикой событийно-драматургического ряда произведения, в первую же очередь – поведением самого рассказчика-проповедника Игнатьича: этот автопсихологический герой, вопреки собственным посылам, без всякой борьбы отказывается от райского уголка Высокое поле по причине отсутствия там продуктового магазина.Отчасти аналогичным образом обстоит дело и в очерке Т. Толстой «Квадрат», где ключевой постулат, основанный на сакрально-романтической концепции творчества, связан с апологией молитвенного служения художника Богу и обличением тех, кто, подобно К. Малевичу, отвернулся от божественного света и был поглощен сатанинской тьмой. Важную роль в произведении играют инвективы, направленные против Л. Толстого, который в сорокаоднолетнем возрасте якобы встал на путь творческой и духовно-нравственной самодеструкции: «…он отрекся от жизни, какую вел до того, от семьи, от любви, от понимания близких, от основ мира, окружавшего его, от искусства. Некая открывшаяся ему «истина» увела его в пустоту, в ноль, в саморазрушение»; «писатель изгнал из себя животворящую силу искусства, перешел на примитивные притчи, дешевые поучения и угас прежде своей физической смерти…».Проблема в том, что посыл о творческом угасании и переходе на примитивное публицистическое морализаторство плохо согласуется с фактами творческой биографии Толстого (писатель, якобы изгнавший из себя в конце 1860-х годов «животворящую силу искусства», как известно, создал затем целый ряд гениальных художественных шедевров – от «Анны Карениной»  и «Отца Сергия» до «Хаджи Мурата» и «После бала»), зато обнаруживает очевидную связь с логикой жизненного пути самой Т. Толстой: фактически творческая деятельность писательницы завершилась еще до достижения ею сорокалетия, в конце 1980-х, а в дальнейшем она проявляла активность в основном на публицистическом поприще.Таким образом авторитарное обличение чужих пороков, равно как и воспевание соответствующих ключевому постулату идеалов, в рамках проповеднического дискурса зачастую связано с персональными невротическими комплексами вещающего проповедника.