Одной из существенных сторон повествовательной стратегии В. Г. Зебальда (1944—2001, Sebald), выводящей текст за рамки каких бы то ни было определений, является фигура повествователя. Применительно к рассматриваемому нами роману правомерно поставить вопрос, стоит ли считать фигуру рассказчика, ведущего повествование от первого лица, биографической или же фикциональной?
На первый взгляд биографичность персонажа неоспорима: факты из жизни рассказчика и автора совпадают, художественные и литературные вкусы также не отличаются. Однако текст определенно не прочитывается как исключительно документальный, а значит рассказчик все-таки является нарративной фигурой, которая подчиняется законам литературы.
Нам представляется возможным оценивать зебальдовскую фигуру повествователя не только как один из способов игры с читателем, так как игровые приемы уже стали традиционными для современной, и, в частности, для постмодернистской прозы. Скорее именно такой рассказчик является лишь одной из сторон повествовательной стратегии, направленной на изображение действительности, которую можно считать индивидуально-авторской. Весомым аргументом в пользу такой точки зрения является намеренный выход за границы чистой субъективности, которая представляется абсолютно естественной для традиционного повествования от первого лица.
В своих произведениях автор манифестирует собственные представления о механизмах культурной памяти о последних годах войны и о масштабах разрушения немецких городов, которые, по его словам, обходят полным молчанием в немецкоязычной литературе. Потенциальная невозможность установить точные критерии признания подлинности фактов, а также отделение их от фикций, выражается в своеобразном формальном эксперименте в области литературы.
Таким образом, есть все основания считать экспериментальность его прозы не столько данью постмодернистской традиции, сколько результатом этического и, уже впоследствии, эстетического выбора. Эффект размытия границ между субъективным повествованием индивидуального рассказчика и научными выкладками, историческими описаниями, географическими подробностями в случае текстов Зебальда являются не просто уловкой, направленной на постмодернистскую игру с читательским сознанием, но попыткой выбраться из тупика классического типа повествования, не подходящего для отражения исторической травмы. Форма, в которую обличена история в ее традиционных переложениях, категорически не устраивает автора. Феномен исторического нарратива, становления нарративной идентичности является для автора принципиальной философской задачей. Исторический факт, непосредственно имевший место в реальной действительности, так или иначе трансформируется в воображении не-очевидца в результате восприятия рассказанной истории.