Старославянские причастные конструкции подчиняются общей для любых клауз этого языка технике нанизывания, при которой союзы часто служат формальным поверхностно-синтаксическим средством связи, а  использование знаков пунктуации в достаточной степени непредсказуемо. При наличии в норме нулевой анафоры полипредикативные конструкции, равные сложному предложению,  и последовательности простых предложений в ряде случаев оказываются неразличимыми. Нанизывание старославянских причастных конструкций, с чёткой оформленностью их структур и общей лаконичностью повествования, отчасти напоминает построение текстов, типичное для «деепричастных» языков (таких, как нивхский, алтайские или дравидийские). В этих языках выделяют нарративные ( = сочинительные) деепричастия ― такие, «которые могут обозначать цепь последовательных действий (начиная с трёх), продвигающих повествование» [Недялков 1990: 44; Недялков, Отаина 2001: 302]. Отметим, что в старославянском языке причастие может быть вершиной независимого предложения. О ситуациях, когда «переводчики могли осуществлять радикальный поворот  к живому языку», «отпарывая» причастную конструкцию в самостоятельное предложение с причастием в вершине, писал Р. Ружичка [Růžička 1963: 372, 256]. Именно поэтому в некоторых контекстах мы не можем сделать выбор между семантизациями: например, между ‘Жалевши же господин раба того, отпустил его и долг простил ему’ или ‘Жалел же господин раба того,  отпустил его, и долг простил ему’ (Зогр: Мф 18, 26). В целом, в старославянском языке трёх-четырёхпричастные конструкции с личной глагольной формой (и иногда без неё) сосуществуют с полипредикативными конструкциями, в которых причастия «распределены» более равномерно.  С нашей точки зрения, для описания функционирования старославянских причастий, которые в части случаев ведут себя так же, как нарративные депричастия «деепричастных» языков, применимо понятие нарративности (= сочинительности). Причём здесь существенна оговорка: общесемантические или универсальные когнитивные соображения не помогают при распознавании в тексте отношений семантической зависимости/ независимости. Так, для конструкции Зографского Четвероевангелия шgдъ жg È_ оумrвъ с# прозьрhхъ• (Зогр.) ‘«шедши» же и умывшись, (я) прозрел’ — Ин 9, 11  —   из таких соображений мы ожидали бы, скорее, разночтения с семантизацией ‘(Я) пошёл и, умывшись, прозрел’ или предлагаемой Синодальным переводом: «Я пошёл, умылся и прозрел». Однако Ассеманиево Четвороевангелие демонстрирует конструкцию шgдъ жg и оумъихъ с#• и прозьрhхъ• (Асс. л. 24c-d) ‘«шедши» же, умылся и прозрел’, допускающую между «умыться» и «прозреть» лишь отношение следования. Помимо нарративной функции, старославянское причастие на -въ, разумеется, выражает значение предшествования, контактного предшествования, а также может вместе с личной формой глагола участвовать в передаче значений «двойных глаголов» типа ‘пойдем купим’, или значений некоторых аналогов сериальных конструкций типа ‘ответил сказал’, или просто дублировать значение глагола в личной форме, например, ‘молитву послав, молится’. Наше исследование как будто бы показывает, что при обычной для языка конкуренции двух стратегий – причастной и использующей личные формы глагола, по-видимому, существует тенденция употреблять причастие при тесной связи значений – значений, показывающих быстрое следование, или при комплексной характеризации денотативно того же действия. Однако при одинаковой смысловой нагрузке употребляются личные формы, например, ‘придите (у)видьте’.