Стихотворение А. С. Пушкина «Не пой, красавица, при мне...» (1828) традиционно рассматривается как поэтическая репрезентация конкретного эпизода авторской биографии. Соответственно, исследователи, как правило, уделяют преимущественное внимание поиску прототипов и уточнению фактов, предположительно легших в основу лирического сюжета (см., напр.: Бартенев 1914: 28–29; Цявловский 1962: 383–384, 386–389; Иезуитова 1974: 133–136). Несмотря на недостаточную доказательность в данном случае буквальных биографических атрибуций и параллелей (см.: Есипов 2002: 106–108), произведение практически не изучалось в качестве составляющей историко-литературной и культурной реальности пушкинского времени. Эту лакуну и призвано восполнить мое исследование.
Пушкинское стихотворение рассматривается здесь как пространство сопряжения и взаимодействия целого ряда литературных мотивов, связанных с образом печальной памяти как объектом культурной рефлексии. Эти мотивы формируют актуальный для пушкинского текста сюжет, основой которого служат отношения между песней (маркером коллективной национальной или религиозной идентичности, носителем и транслятором памяти об историческом прошлом или индивидуальном событийном или эмоциональном опыте), исполнителем и слушателем. Конструктивными моделями этого сюжета, вариативно реализуемого в литературе пушкинской эпохи, выступают, среди прочего, библейский псалом «На реках вавилонских» (Пс. 136: 1–6) и эпизод первой песни «Одиссеи» (ст. 336–344), в котором Пенелопа просит кифариста Фемия прервать песню о возвращении ахейцев из Трои, пробуждающую в ней болезненные воспоминания.
Источником проблематизации служит напряжение между разными представлениями о функции и природе песни; между картинами мира исполнителя и слушателя; между коллективной и индивидуальной реальностями. Примечательно, что к пушкинскому времени последняя оппозиция начинает размываться. Память нации трактуется как производное эмоциональной природы человека, тяготеющей к меланхолии. Соответственно, печальная песня, ассоциирующаяся с образом страны, утраченной лирическим героем, предстает, с одной стороны, транслятором коллективной памяти (см., напр.: Chateaubriand 1834: 437), а с другой –– средством консервации и воссоздания индивидуального опыта. Благодаря этому обозначенный сюжет приобретает возможность реализации с помощью устойчивых «формул» поэтического языка пушкинской эпохи, обладающих собственной историко-литературной и сюжетной традицией (репрезентация воспоминания как видения; воспроизведение облика утраченной любви в чертах новой возлюбленной и т. п). Иными словами, пушкинский текст концентрирует в себе целый ряд актуальных для эпохи литературных мотивов и культурных представлений, имеющих принципиально разную природу, ориентированных на разные традиции и, соответственно, вступающих в неоднозначное динамическое взаимодействие.

Литература:

Бартенев 1914 — Бартенев П. И. Пушкин в Южной России. М., 1914. 

Иезуитова 1974 — Иезуитова Р. В. «Не пой, красавица, при мне...» // Стихотворения Пушкина 1820–1830-х годов: История создания и идейно-художественная проблематика. Л., 1974.

Цявловский 1962 — Цявловский М. А. Статьи о Пушкине. М., 1962.

Есипов 2002 — Есипов В. М. «Печаль моя полна тобою...»: (Обзор комментариев) // Московский пушкинист. М., 2002. Вып. 10.

Chateaubriand 1834 — Chateaubriand F.-R. de Œuvres complètes. Paris, 1834. T. 3.