Апофатика в современном литературоведении: методологические размышления
Лариса Владимировна Жаравина
Докладчик
профессор
Волгоградский государственный социально-педагогический университет
Волгоградский государственный социально-педагогический университет
201
2015-03-11
14:30 -
14:50
Ключевые слова, аннотация
Усугубляющийся
разрыв между рационализированной методологией и установками постнеклассической
гуманитаристики требует альтернативных решений, чем отчасти объясняется
популярность богословского понятия апофатики
в современном литературоведении. На материале творчества М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя и, отчасти, И. А. Гончарова выявляются позитивные и негативные следствия данной тенденции,
обосновывается необходимость поиска смысловых и художественных эквивалентов вербально
неадекватных ситуаций, включающих текст в сферу кросс-культурных связей.
Тезисы
1. Активное и (не будем лукавить – вынужденное) обращение к богословской
терминологии, несмотря на большие достижения российского литературоведения,
бросает вызов классическому научному знанию. Доминирующая со времен античности
исследовательская стратегия – свести неизвестное к известному – оказывается подчас малоэффективной в ситуациях,
принципиально непознаваемых традиционными средствами, на что в эмоционально-художественной форме неоднократно сетовали авторы, сталкиваясь с
феноменом «неизъяснимого».
2. Сосредоточение внимания на тех фактах, которые пересматривают традицию, способствуя самообновлению гуманитарного знания, позволяет поднять феномен вербальной неразрешимости, к которому апеллирует (как логически негативная форма) апофатика, на более высокий, а главное - позитивный гносеологический уровень. В прошлом столетии универсальной «палочкой-выручалочкой» являлась ссылка на абсолютизированную Гегелем противоречивость явления. Но вряд ли стоит злоупотреблять фиксацией pro et contra сегодня, когда, во-первых, формы гуманитарного знания и опыта дифференцированы, а, во-вторых, все чаще заявляет о себе антирационалистическая методология.
3. Данный тезис непосредственно касается творчества Лермонтова, апофатического по природе. Его поэтический мир, несмотря на визуальную конкретику мотивно-образной системы, лишь отчасти может быть сведен к знакомому и изъяснимому. При этом литературоведческий анализ целесообразно основывать на принципе мотивно-образной и семантической эквивалентности, что требует обращения не только к "далековатым идеям", но и привлечения часто несовместимых идеологических и художественных параметров.
4. В русле апофатической методологии лежит ключ и к трактовке образа Печорина, суть характера которого выше декларируемой автором внешней и внутренней противоречивости. Ни парадигма негативно нравственных параметров (бессердечие, нравственная глухота, духовный "вампиризм" и т.п.), ни апелляция к подсознанию в духе неофрейдизма, ни ссылки на феномен измененного состояния сознания (ИСС) в «пороговых» ситуациях мало эффективны в силу их рационализма и позитивизма.
5. Что касается Гоголя и, отчасти, Гончарова, то здесь объем смысловой эквивалентности значительно расширяется, поскольку предполагает апелляцию к кросс-коммуникативным культурным аналогиям. В частности, некоторые специфические аспекты художественной антропологии авторов могут быть прямо или косвенно соотнесены с древневосточными учениями о человеке: конфуцианским образом благородного мужа (цзюнь-цзы), архетипом человек-вода и апологией жизненной середины. Следование естественным параметрам бытия, не нарушающее его алгоритма, есть одно из важнейших проявлений дао, как, впрочем, и позиции Ильи Ильича Обломова. Но эта теория недеяния не имеет ничего общего с духовным бездействием и может трактоваться по-пушкински: как форма «самостоянья человека", связанного с осознанием невозможности мешать «вещам» идти «своим путем». Так, впрочем, было и у Пушкина: наряду с признанием прав личности на свободное волеизъявление для его героев не менее важным являлось чувство этической границы. И это тоже вполне закономерная параллель, если подходить к феномену пушкинского гения, его протеизму интерпретации Достоевского.
6. В итоге, благодаря отдельным схождениям, устанавливается связь с метафизикой всеединства как одним из наиболее весомых течений русской мысли. Самое же описание национального классического наследия в параметрах постнеклассической науки актуализирует его смыслопорождающий потенциал и расширяет возможности гуманитарной компаративистики.
2. Сосредоточение внимания на тех фактах, которые пересматривают традицию, способствуя самообновлению гуманитарного знания, позволяет поднять феномен вербальной неразрешимости, к которому апеллирует (как логически негативная форма) апофатика, на более высокий, а главное - позитивный гносеологический уровень. В прошлом столетии универсальной «палочкой-выручалочкой» являлась ссылка на абсолютизированную Гегелем противоречивость явления. Но вряд ли стоит злоупотреблять фиксацией pro et contra сегодня, когда, во-первых, формы гуманитарного знания и опыта дифференцированы, а, во-вторых, все чаще заявляет о себе антирационалистическая методология.
3. Данный тезис непосредственно касается творчества Лермонтова, апофатического по природе. Его поэтический мир, несмотря на визуальную конкретику мотивно-образной системы, лишь отчасти может быть сведен к знакомому и изъяснимому. При этом литературоведческий анализ целесообразно основывать на принципе мотивно-образной и семантической эквивалентности, что требует обращения не только к "далековатым идеям", но и привлечения часто несовместимых идеологических и художественных параметров.
4. В русле апофатической методологии лежит ключ и к трактовке образа Печорина, суть характера которого выше декларируемой автором внешней и внутренней противоречивости. Ни парадигма негативно нравственных параметров (бессердечие, нравственная глухота, духовный "вампиризм" и т.п.), ни апелляция к подсознанию в духе неофрейдизма, ни ссылки на феномен измененного состояния сознания (ИСС) в «пороговых» ситуациях мало эффективны в силу их рационализма и позитивизма.
5. Что касается Гоголя и, отчасти, Гончарова, то здесь объем смысловой эквивалентности значительно расширяется, поскольку предполагает апелляцию к кросс-коммуникативным культурным аналогиям. В частности, некоторые специфические аспекты художественной антропологии авторов могут быть прямо или косвенно соотнесены с древневосточными учениями о человеке: конфуцианским образом благородного мужа (цзюнь-цзы), архетипом человек-вода и апологией жизненной середины. Следование естественным параметрам бытия, не нарушающее его алгоритма, есть одно из важнейших проявлений дао, как, впрочем, и позиции Ильи Ильича Обломова. Но эта теория недеяния не имеет ничего общего с духовным бездействием и может трактоваться по-пушкински: как форма «самостоянья человека", связанного с осознанием невозможности мешать «вещам» идти «своим путем». Так, впрочем, было и у Пушкина: наряду с признанием прав личности на свободное волеизъявление для его героев не менее важным являлось чувство этической границы. И это тоже вполне закономерная параллель, если подходить к феномену пушкинского гения, его протеизму интерпретации Достоевского.
6. В итоге, благодаря отдельным схождениям, устанавливается связь с метафизикой всеединства как одним из наиболее весомых течений русской мысли. Самое же описание национального классического наследия в параметрах постнеклассической науки актуализирует его смыслопорождающий потенциал и расширяет возможности гуманитарной компаративистики.