В начале ХХ в. пространство пушкинского культурного мифа пополнилось отождествлением А. С. Пушкина с Моцартом. На роль Сальери был «избран» Е. А. Баратынский (И. Щеглов. Статьи, 1900). Самым маститым противником этой версии оказался В. Я. Брюсов. Но внутренне Брюсов  был согласен со Щегловым. Догадка последнего открывала не правду, но претендовала на прикосновение к истине, к тайне дара, которая интересовала символиста-Брюсова гораздо больше, чем реальные взаимоотношения  конкретных поэтов. При этом сама логика текста «Моцарта и Сальери» стала последним аргументом в оправдании Баратынского. Он и Сальери — одно лицо, но он не убийца, а значит, гений, равный Микеланджело. Миф оспаривается другим мифом. Мы обращаемся к поэтологическому анализу любовной элегии Пушкина и Баратынского, надеясь, что именно анализ может помочь вырваться за рамки мифологических констант. Любовную элегию Баратынского отличает прежде всего только ей свойственная глубина: глубина разочарования, глубина анализа этого процесса, глубина и тонкость в его вербализации. Развитие элегики в творчестве Пушкина было определено тем, что ход в сторону большего универсализма после Баратынского был невозможным. Баратынский остался непревзойденным в реализации жанровых возможностей элегии разочарования и исчерпал намеченный романтизмом вектор ее развития. Пушкин не мог больше идти этой дорогой — она была уже пройдена. Состоявшаяся или несостоявшаяся история зависти участников этого творческого диалога помогает осознать на конкретном историко-литературном сюжете действительную, а не часто провозглашаемую невозможность прогрессистcкого отношения к литературе, которая не допускает расчета на первый-второй, когда речь идет об уровне классики, в равной степени представленной двумя героями этой работы.